О красотах осени

Я мог бы написать о буйных красках осени, о тоскливых туманах, о душах умерших и небесных явлениях, о последних астрах и маленькой красной розе, которая еще старается расцвести. Или об огоньках в сумраке, о запахе кладбищенских свечей, о сухой листве и прочих элегических предметах. Но мне хочется воздать честь и хвалу другому украшению нашей чешской осени: просто сахарной свекле.

Ни одно из произведений земли не живет так кучно, как сахарная свекла. Зерно ссыпают в амбары, картошку — в подвалы. А сахарную свеклу ссыпают в кучи; складывают в холмы; нагромождают свекловичными горами возле полустанков. Бесконечной вереницей тянутся телеги, груженные белыми корнеплодами; с утра до вечера вооруженные мотыгами мужчины наваливают высокие громады, придавая им правильную геометрическую форму пирамид. Все плоды земные так или иначе, всевозможными путями растекаются по отдельным хозяйствам. А свекла течет сплошным потоком — прямо к ближайшей железной дороге или к ближайшему сахарному заводу. Это произведение оптовое: оно наступает en masse  (массой [фр.]), как на военных маневрах. Тут — бригады, дивизии, армейские корпуса, подтягивающиеся к железнодорожным путям. Поэтому они и построены в боевой порядок: геометрия — красота масс. Свекловоды сооружают бунты в виде монументальных приземистых зданий; это — почти зодчество. Куча картошки — не здание. Но груда свеклы — это уже не куча: это строение. Горожанин — не любитель свекловодческих пейзажей; но как раз осенью они представляют довольно величественный вид. В аккуратно сложенной пирамиде свеклы есть что-то захватывающее. Это — монумент плодородной земле.

Но позвольте мне восславить самую бесспорную из всех красот осени. Я знаю, у вас нет свекловичного поля, и вы не сваливаете свеклу в груды; но приходилось ли вам когда-нибудь удобрять сад? Когда вам привезут полную телегу и выворотят теплую дымящуюся кучу, вы ходите вокруг, впиваясь в нее глазами и нюхом, и говорите признательно:

— Ей-богу, хороший навоз.

Потом добавляете:

— Хороший, но легковатый.

Потом — уже недовольно:

— Помёту мало. Одна солома.

Ступайте прочь, вы, затыкающие себе нос, старающиеся обойти подальше эту великолепную, горячую груду: вы не знаете, что такое хорошее удобрение… А когда клумбы получат все, что им полагается, — человек испытывает слегка мистическое чувство: он сделал земле добро.

Голые деревья — не такое уж унылое зрелище: они похожи отчасти на веники или метлы, отчасти на леса для будущей стройки. Но если на таком голом деревце дрожит под ветром последний лист, это — как последнее знамя, развевающееся на поле боя, как флаг, сжимаемый рукой одного из убитых. Мы пали, но не сдались. Наши цвета еще реют в воздухе.

И хризантемы еще не сдались. Они хрупки и воздушны, лишь слегка обозначенные белой или розовой пеной, зябнущие, словно молоденькие барышни в бальных платьях. Что? Солнышка слишком мало? И нас душит седой туман? И мочат холодные дожди? Не беда. Самое главное — цвести. Только люди жалуются на плохие условия. Хризантемы этого никогда не делают.

У богов тоже свои сезоны. Летом человек может быть пантеистом, может считать себя частью природы. Но осенью он может считать себя только человеком. И даже если мы не крестим себе лба, то мало-помалу все возвращаются к истоку жизни. Каждый домашний очаг пылает в честь домашних богов. Любовь к родине, к дому — такая же религия, как поклонение какому-нибудь звездному божеству.

К странице книги: Чапек Карел. "Год садовода".